Быть глупым не тяжело. Этого не замечаешь.
Выдержки из книги известного американского психолога (Морган Скотт Пек) рассматривают некоторые принципиально важные свойства любви и некоторые вещи, ошибочно принимаемые за любовь или ее проявления.
ВЛЮБЛЕННОСТЬ
Среди всех заблуждений относительно любви самым действенным и распространенным оказывается представление, что влюбленность — это тоже любовь или, по меньшей мере, одно из ее проявлений. Действенным это заблуждение является потому, что влюбленность субъективно переживается так же ярко, как и любовь. Когда человек влюблен, его чувство, конечно же, выражается словами «Я ее (его) люблю». Однако сразу же возникают две проблемы.
Во-первых, влюбленность — это специфическое, сексуально ориентированное, эротическое переживание. Мы не влюбляемся в своих детей, хотя можем очень сильно любить их. Мы не влюбляемся в друзей одного с нами пола — если только мы не гомосексуально ориентированы, — хотя можем преданно заботиться о них. Мы влюбляемся только тогда, когда это сексуально мотивировано, — не имеет значения, осознается это или нет.
Во-вторых, переживание влюбленности всегда непродолжительно. В кого бы мы ни влюбились, раньше или позже это состояние проходит, если отношения продолжаются. Я не хочу сказать, что мы неминуемо перестаем любить человека, в которого влюбились. Но экстатичное, бурное чувство, собственно влюбленность, проходит всегда. много букв. не смешно, но некоторым может быть познавательно.Медовый месяц всегда быстротечен. Цветы романтики неминуемо увядают.
Для того чтобы понять природу феномена влюбленности и его неизбежного конца, необходимо исследовать природу того, что психиатры называют границами эго. Из косвенных наблюдений можно сделать вывод, что в первые месяцы жизни новорожденный не делает различия между собой и остальным миром. Когда он двигает руками и ногами, то двигается весь мир. Когда он голоден, то и весь мир голоден. Когда он видит, что его мать передвигается, то это то же самое, что и он передвигается. Когда мама поет, дитя не знает, что поет не оно. Оно не отличает себя от кроватки, комнаты, родителей. Одушевленные и неодушевленные предметы — все одно и то же. Нет различия между «я» и «ты». Нет различия между мной и миром. Нет границ, нет перегородок. Нет личности.
Но приходит опыт, и ребенок начинает ощущать себя как некую сущность, отдельную от остального мира. Когда он голоден, мать не всегда появляется, чтобы покормить его. Когда ему хочется поиграть, матери не обязательно хочется того же. У ребенка появляется полученное посредством опыта знание, что его желания не управляют мамой. Он убеждается, что его воля и мамино поведение раздельны. Начинается развитие чувства «себя». Взаимодействие между ребенком и матерью считается той почвой, из которой начинается рост его ощущения себя личностью. Давно замечено, что если взаимоотношения между ребенком и матерью сильно искажены — например, когда нет матери и нет надлежащей ей замены или когда из-за собственной психической болезни она совершенно не заботится и не интересуется им, — то этот ребенок вырастает с глубоко искаженным чувством личности.
Когда ребенок узнает, что его воля — это воля его, а не всей вселенной, он начинает замечать и другие различия между собой и внешним миром. Когда он хочет двигаться, то двигаются его руки, ноги, — но не кроватка, не потолок. И ребенок постигает, что его рука и его воля связаны между собой, и, значит, его рука — это его рука, а не что-то другое или кто-то другой. Именно таким способом в течение первого года жизни мы узнаем самое главное: кто мы есть и кто мы не есть, что мы есть и что мы не есть. И к концу этого первого года мы уже знаем: это моя рука, моя нога, моя голова, мой язык, мои глаза и даже моя точка зрения, мой голос, мои мысли, моя боль в животике и мои чувства. Мы уже знаем свои размеры и физические границы. Эти границы и есть наши пределы; знание их, утвердившееся в нашем рассудке, составляет сущность границ эго.
Развитие границ эго происходит на протяжении всего детства, отрочества и даже в зрелом возрасте, хотя чем позже устанавливаются границы, тем более психический (а не физический) характер они носят. Например, в возрасте от двух до трех лет ребенок обычно выясняет пределы своей власти. Хотя к этому времени он уже усвоил, что его желание не обязательно управляет матерью, он все равно не забывает, что оно может ею управлять, и чувствует, что оно должно ею управлять. Благодаря этой надежде и этому чувству, двухлетний ребенок часто ведет себя как тиран и автократ, пытаясь командовать родителями, братьями и сестрами, домашними животными, словно это челядь в его личных владениях, и разражаясь царским гневом, когда они не повинуются диктату. Об этом возрасте родители говорят: «Этот ужасный третий год...»
К трем годам ребенок обычно добреет, с ним уже легче договориться; это результат восприятия реальности — своей личной относительной немощи. И все же возможность всемогущества остается такой сладостной мечтой, что полностью отречься от нее нет сил даже после нескольких лет болезненного опыта собственного бессилия. И хотя к трем годам дитя уже приняло реальность границ своей власти, оно еще несколько лет будет убегать при случае в мир фантазии, где всемогущество (в особенности, его личное) по-прежнему существует. Это мир суперменов и капитанов Марвелов. Но постепенно даже супергерои уходят в отставку, и к середине отрочества молодой человек знает, что он — индивид, заключенный в границах своей плоти и в пределах своей власти, сравнительно непрочный и бессильный организм, существующий только благодаря кооперации группы подобных организмов — так называемого общества. Внутри этой группы между индивидами нет особых различий, но все же они изолированы друг от друга в силу личных особенностей и границ.
За этими границами одиноко и тоскливо. Некоторые люди — преимущественно те, кого психиатры называют шизоидами, — из-за тяжелых, травматизирующих переживаний детства воспринимают мир вокруг себя как безнадежно опасный, враждебный, обманчивый и неблагоприятный для развития. Такие люди ощущают свои границы как защиту и комфорт; они обретают чувство безопасности в собственном одиночестве. Но большинство из нас воспринимает одиночество болезненно и стремится выйти за стены своей личности, попасть в такие условия, где легче будет объединиться с окружающим миром.
Опыт влюбленности позволяет нам это — временно. Сущность феномена влюбленности заключается в том, что на некотором участке рушатся границы эго и мы можем слить свою личность с личностью другого человека. Внезапное освобождение себя от себя, взрыв, объединение с любящим существом и — вместе с этим коллапсом границ эго — драматическое прекращение одиночества. Все это большинством людей переживается как экстаз. Я и любимый (любимая) — одно! Одиночества больше нет!
В некоторых отношениях (но, безусловно, не во всех) влюбиться — это шаг назад, регрессия. Переживание единства с любимым человеком является отголоском того времени, когда, еще младенцем, мы были едины с матерью. В процессе слияния мы вновь переживаем чувство всемогущества, от которого нам пришлось отречься в период расставания с детством. Все кажется возможным! Объединяясь с возлюбленным (возлюбленной), мы чувствуем себя способными преодолеть любые препятствия. Мы верим, что могущество нашей любви заставит враждебные силы склониться, уступить, исчезнуть во мраке. Все проблемы будут решены. Будущее представляется исключительно светлым. Нереальность этих чувств — когда мы влюблены — точно той же природы, что и нереальность чувств двухлетнего монарха с неограниченной властью над семьей и всем миром.
И как реальность вторгается в царственные фантазии двухлетнего владыки, точно так же вторгается она и в призрачное единство влюбленной пары. Раньше или позже под натиском ежедневных проблем личность заявит о себе. Он желает секса, она — нет. Она хочет в кино, он его не любит. Он хочет положить деньги в банк, она предпочитает машину для мойки посуды. Она поговорила бы о своей работе, он — о своей. Ей не по душе его друзья, он не терпит ее знакомых. И каждый из них в глубине души начинает с болью постигать, что не он один принадлежит своему возлюбленному существу, что у этого существа есть и впредь будут свои желания, вкусы, предрассудки и привычки, отличные от его собственных. Одна за другой, постепенно или быстро, восстанавливаются границы эго; постепенно или быстро эти двое понимают, что разлюбили друг друга. И снова оказываются двумя отдельными индивидами. И тогда начинается либо уничтожение всех связующих нитей, либо длительный труд настоящей любви.
Употребляя слова «настоящая любовь», я подчеркиваю, что наше чувство любви, когда мы влюблены, является ошибочным, что субъективное ощущение любовного переживания — иллюзорно. Настоящую любовь мы обсудим глубоко и всесторонне несколько позже в этой же главе. Но когда я говорю, что после краха влюбленности может начаться настоящая любовь, я тем самым подчеркиваю также, что корни настоящей любви — не в состоянии влюбленности. Наоборот, настоящая любовь часто возникает как раз при таких обстоятельствах, когда влюбленности нет, когда мы действуем как любящее существо при всем том, что чувства любви не испытываем. Если принять как истинное то определение любви, с которого мы начали, то переживание влюбленности не может считаться настоящей любовью, и это можно подтвердить следующими рассуждениями.
Влюбленность не является результатом волевого акта, сознательного выбора. Независимо от того, насколько мы открыты этому переживанию и насколько жаждем его, оно вполне может миновать нас. И наоборот, мы можем оказаться в этом состоянии как раз в такой момент, когда вовсе не искали его, когда оно нежелательно и некстати. Влюбиться в человека, с которым у нас явно мало общего, столь же вероятно, как и в человека более близкого и соответствующего нашему характеру. Мы можем быть отнюдь не высокого мнения об объекте нашей страсти, а вместе с тем бывает, что не можем влюбиться в человека, которого глубоко уважаем и с которым близкие отношения были бы во всех смыслах предпочтительны. Это не означает, что состояние влюбленности не подвластно дисциплине. Психиатры, например, часто влюбляются в своих пациентов (как и те — в психиатров), но, сознавая свою роль и свой долг перед пациентом, они обычно не допускают разрушения границ и находят в себе силы отречься от пациента как романтического объекта. При этом боль и страдания, обусловленные дисциплиной, бывают страшными. Но дисциплина и воля могут только контролировать ситуацию; они не могут создать ее. Мы можем выбирать, как реагировать на состояние влюбленности, но выбирать само это состояние нам не дано.
Влюбленность — это не расширение наших границ и пределов; это лишь частичное и временное разрушение их. Расширение пределов личности невозможно без усилий — влюбленность усилий не требует. Ленивые и недисциплинированные влюбляются столь же часто, как и энергичные и целеустремленные. После того как минует бесценный миг влюбленности и границы личности восстановятся, эта личность, возможно, избавится от иллюзий, но никакого расширения границ не произойдет. Если же границы расширяются, то, как правило, навсегда. Настоящая любовь — это опыт непрестанного саморасширения. Влюбленность этим свойством не обладает.
У влюбленности мало общего с сознательным, целенаправленным духовным развитием. Если мы и осознаем какую-либо цель, когда влюбляемся, то это разве что стремление покончить со своим одиночеством и, возможно, надежда закрепить эту победу бракосочетанием. Конечно же, у нас и в мыслях нет никакого духовного развития. И в самом деле, после того как мы влюбились — и пока еще не разлюбили, — мы чувствуем, что достигли вершины и нет ни возможности, ни потребности двигаться выше. Мы не ощущаем никакой нужды в развитии, нас вполне устраивает то, что есть. Наш дух почиет в мире. Не видим мы какого-либо стремления к духовному развитию и со стороны нашего возлюбленного (возлюбленной). Наоборот, мы воспринимаем его (ее) как существо совершенное, и если и замечаем отдельные недостатки, то расцениваем их как маленькие причуды и милые эксцентричности, как некий дополнительный шарм, приправу к отношениям.
Если влюбленность — не любовь, то что же она тогда представляет собой, кроме временного частичного разрушения границ эго? Я не знаю. Однако сексуальная специфика явления заставляет предположить, что это генетически определенный инстинктивный компонент брачного поведения. Другими словами, временное падение границ эго, представляющее собой влюбленность, — это стереотипная реакция человеческого существа на некую совокупность внутренних сексуальных побуждений и внешних сексуальных стимулов; эта реакция повышает вероятность сексуального сближения и совокупления, то есть служит выживанию человеческого рода. Или, выражаясь еще прямее, влюбленность — это обман, трюк, который гены проделывают над нашим рассудком (в других случаях более сообразительным), чтобы одурачить нас и заманить в ловушку бракосочетания. Довольно часто трюк не срабатывает — когда сексуальные побуждения и стимулы гомосексуальны или когда внешние факторы, такие, как родительский контроль, душевная болезнь, конфликтующие обязанности или зрелая самодисциплина, вмешиваются и предотвращают связь. Но, с другой стороны, без этого обмана, без этой иллюзорной и неизбежно временной (не будь временной, она потеряла бы свой смысл) регрессии к инфантильному всемогуществу и слиянию с любимым существом, многие из нас, пребывающие сегодня в законном — счастливом или несчастливом — браке, отступили бы в чистосердечном ужасе перед реальностью супружеского обета.
МИФ О РОМАНТИЧЕСКОЙ ЛЮБВИ
Для того чтобы столь эффективно заманить нас к брачному союзу, состояние влюбленности должно включать в себя как характерную черту иллюзию того, что оно будет длиться вечно. В нашей культуре эту иллюзию поддерживает общепринятый миф о романтической любви, ведущий свое происхождение от любимых сказок детства, в которых принц и принцесса соединяют руки и сердца и живут счастливо всю оставшуюся жизнь. В сущности, миф о романтической любви убеждает нас в том, что для каждого молодого человека в мире существует где-то молодая женщина, «предназначенная ему», и наоборот. Более того, миф утверждает, что существует только один мужчина, предназначенный каждой отдельной женщине, как и каждому мужчине соответствует его единственная женщина, и все это предопределено «свыше». Если встречаются двое предназначенных друг другу, то это видно сразу: они влюбляются друг в друга. И вот мы встречаем того, кто уготован нам небом, и, поскольку наш союз совершенен, удовлетворяем все взаимные потребности постоянно и до конца дней, а поэтому живем счастливо, в полном согласии и гармонии. Если же случится так, что мы друг друга перестанем удовлетворять, возникнут трения и мы разлюбим друг друга, — что ж, произошла, очевидно, ужасная ошибка, мы неправильно прочитали указания небес, мы не являемся совершенной парой, а то, что мы приняли за любовь, не было настоящей любовью, и ничего тут не поделаешь, остается влачить несчастливую жизнь до конца. Или развестись.
Если обычно я признаю, что великие мифы велики именно потому, что представляют и олицетворяют собой великие универсальные истины (несколько таких мифов я рассмотрю в этой книге), то миф о романтической любви я считаю чудовищной ложью. Может быть, эта ложь и необходима, поскольку обеспечивает выживание человеческого рода, поощряя и одобряя состояние влюбленности, которое заманивает нас к браку. Но сердце психиатра едва ли не ежедневно сжимается от боли при виде мучительных заблуждений и страданий, порождаемых этим мифом. Миллионы людей тратят массу энергии, отчаянно и безнадежно пытаясь согласовать реальность своей жизни с нереальностью мифа.
Замужняя женщина А. нелепо обвиняет себя в том, что ее муж ни в чем не виноват: «Когда мы поженились, я на самом деле не любила его. Я только делала вид. Получается, что я его обманула, и теперь мне нельзя жаловаться, я должна позволять ему все, что он пожелает».
Господин Б. жалуется: «Я сожалею, что не женился на мисс В., мы были бы хорошей парой. Но я тогда не был безумно влюблен в нее и поэтому решил, что она мне не подходит».
Госпожа Г. уже два года замужем и вдруг впадает в сильнейшую депрессию без видимой причины. Приступая к психиатрическому лечению, она заявляет: «Я не понимаю, в чем дело. У меня есть все, что мне нужно, в том числе идеальное замужество». И лишь несколько месяцев спустя она признает тот факт, что разлюбила мужа; но ведь для нее это не означает, что она совершила страшную ошибку.
Господин Д., также два года женатый, начал страдать по вечерам сильными головными болями, но не считает их психосоматическими: «У меня дома все в порядке. Я так же крепко люблю жену, как и в день свадьбы; она именно то, о чем я всегда мечтал». Но головные боли не оставляют его, и только через год он признает: «Она меня с ума сводит своими покупками. Ей постоянно что-то хочется купить; ей дела нет до того, как мне эти деньги достаются». И только после этого он сумел ограничить ее царские замашки.
Супруги Е. взаимно признаются, что разлюбили друг друга. А после этого начинают унижать и изводить друг друга открытой неверностью — якобы в поисках единственной, истинной любви, не понимая, что само их признание могло бы стать не концом, а началом работы по созданию настоящего союза. Но даже в тех случаях, когда супруги сознают и признают, что медовый месяц миновал и что они уже не влюблены так романтически, но еще способны пожертвовать собой и хранить взаимную верность, — даже тогда они цепляются за миф и стараются согласовать с ним свою жизнь. Они рассуждают так: «Даже если мы и разлюбили друг друга, но будем чисто сознательно действовать так, будто все еще влюблены, то, быть может, к нам снова вернется прежняя любовь». Такие пары очень дорожат своим согласием. Когда они участвуют в сеансах групповой терапии для супружеских пар (в этой форме моя жена и я, а также близкие нам коллеги оказываем самую серьезную консультативную помощь супружеским парам), то сидят вместе, отвечают друг за друга, выгораживают друг друга и по отношению к группе держат единый фронт, полагая, что такое единство является признаком относительного здоровья их семьи и предпосылкой дальнейшего улучшения отношений.
Рано или поздно (обычно рано) нам приходится говорить большинству пар, что они «слишком сильно женаты», слишком тесно объединены, что они должны установить некое психологическое расстояние между собой, прежде чем смогут начать эффективную работу над своими проблемами. Иногда бывает просто необходимо механически разделять их, заставляя садиться подальше друг от друга в групповом круге. Их всегда приходится просить воздержаться от выступлений вместо или в защиту друг друга. Снова и снова мы напоминаем им: «Пусть Мери сама скажет, Джон» или «Мери, Джон сам себя может защитить, он достаточно силен». В конце концов все пары, если они не отказываются от психотерапии, усваивают, что искреннее приятие индивидуальности и отдельности — как супруга, так и собственной — является единственным основанием, на котором можно строить зрелый брак и развивать реальную любовь.
ЗАВИСИМОСТЬ
Второе широко распространенное заблуждение относительно любви состоит в том, что любовь — это зависимость. С этим заблуждением психотерапевтам приходится иметь дело ежедневно. Его драматические проявления особенно часто наблюдаются у лиц, склонных к угрозам и попыткам самоубийства или испытывающих глубокую депрессию вследствие разлуки либо размолвки с возлюбленным или супругом. Такие лица обычно говорят: «Я не хочу жить. Я не могу жить без моего мужа (жены, возлюбленного, возлюбленной), ведь я так люблю его (ее)». Нередко я отвечаю: «Вы ошибаетесь; вы не любите вашего мужа (жену, возлюбленного, возлюбленную)», — и слышу сердитый вопрос: «Что вы такое говорите? Я же только что сказала (сказал) вам, что не могу жить без него (нее)». Тогда я стараюсь объяснить: «То, что вы мне описали, — не любовь, а паразитизм. Если для вашего выживания необходим другой человек, значит, вы паразитируете на этом человеке. В ваших отношениях нет выбора, нет свободы. Это не любовь, а необходимость. Любовь означает возможность свободного выбора. Двое любят друг друга, если они вполне способны обойтись друг без друга, но выбрали совместную жизнь».
Я определяю зависимость как неспособность испытывать полноту жизни и правильно действовать без опеки и заботы со стороны партнера. Зависимость у физически здоровых людей — патология; она всегда указывает на какой-то умственный дефект, болезнь. Но ее необходимо отличать от потребности и чувства зависимости. У всех нас есть потребность зависимости и чувство зависимости — даже когда мы стараемся их не показывать. Каждому хочется, чтобы с ним нянчились, чтобы его пичкали, чтобы о нем заботился кто-то более сильный да еще и по-настоящему благожелательный. Как бы ни были сами вы сильны, заботливы и ответственны, — загляните в себя спокойно и внимательно: вы обнаружите, что и вам хочется хотя бы изредка быть объектом чьих-то забот. Каждый человек, каким бы взрослым и зрелым он ни был, всегда ищет и желал бы иметь в своей жизни некую образцовую личность с материнскими и/или отцовскими функциями. Но эти желания и чувства у большинства людей не являются доминирующими и не определяют развитие их индивидуальной жизни. Если же они управляют вашей жизнью и диктуют само качество вашего существования, то, значит, у вас — не просто чувство зависимости или потребность зависимости; у вас — зависимость. Выражаясь строго, человек, чья потребность зависимости настолько сильна, что фактически управляет его жизнью, психически нездоров, и мы в таких случаях ставим диагноз «пассивная зависимость личности». Вероятно, это самое распространенное психическое нарушение.
Люди, страдающие такими нарушениями, т. е. пассивно зависимые люди, столь интенсивно стараются быть любимыми, что у них не остается сил, чтобы любить. Они подобны голодающим, которые постоянно и всюду клянчат еду и никогда не имеют ее вдосталь, чтобы поделиться с другими. Словно таится в них некая пустота, бездонная яма, которую невозможно наполнить. У них никогда не бывает ощущения завершенности, наполненности; наоборот, постоянно бьется мысль: «Какой-то части меня мне не хватает». Они плохо переносят одиночество. Из-за такой неполноты они по-настоящему не ощущают себя как личность; фактически, они определяют, идентифицируют себя только через отношения с другими людьми.
Тридцатилетний штамповальщик пришел ко мне в крайне подавленном состоянии через три дня после того, как от него ушла жена, забрав с собой обоих детей. До этого она уже трижды собиралась оставить его ввиду полного отсутствия с его стороны какого бы то ни было внимания к ней и к детям. Каждый раз он умолял ее остаться, обещая перемениться, но перемена каждый раз длилась не больше одного дня; на этот раз жена привела угрозу в исполнение. Он не спал две ночи, дрожал от тревоги, слезы струились по его лицу, и он серьезно думал о самоубийстве.
— Я не могу жить без своей семьи, — говорил он, рыдая. — Я так люблю их всех.
— Странно, — сказал я ему. — Вы подтвердили, что жалобы вашей жены справедливы, что вы никогда ничего для нее не делаете, что приходите домой, когда вам захочется, что ни сексуально, ни эмоционально женой не интересуетесь, что с детьми целыми месяцами даже не разговариваете, не говоря уже о совместных вылазках или играх. У вас нет никаких отношений ни с кем из вашей семьи — почему же вы так подавлены потерей того, чего никогда не существовало?
— Неужели вы не понимаете? — отвечал он. — Я теперь ничто. Ничто. У меня нет жены. У меня нет детей. Я не знаю, кто я такой. Я мог не заботиться о них, но я должен любить их. Без них я ничто.
Учитывая его подавленное состояние — он потерял чувство собственной личности, которое ему давала семья, — я назначил ему следующий прием через два дня. Я не ожидал особого улучшения. Но он влетел в кабинет, широко улыбаясь, и радостно объявил:
— У меня полный порядок!
— Вы снова вместе с семьей? — спросил я.
— О, нет, — отвечал счастливец, — я о них даже не слышал с тех пор, как побывал у вас. Дело в том, что вчера вечером я познакомился в баре с девушкой, и она сказала, что я ей очень нравлюсь. Она тоже разошлась с мужем. Сегодня у нас с ней свидание. Я теперь снова чувствую себя человеком. И, видимо, мне больше нет нужды ходить к вам.
Такая способность к быстрой перемене состояния характерна для пассивно зависимых личностей. Для них не имеет значения, от кого зависеть, — лишь бы зависеть. Соответственно, и их отношения, при всей драматической видимости, отличаются удивительной пустотой. Сильное чувство внутренней пустоты и потребность ее заполнить приводят к тому, что такие люди не способны выдерживать паузу.
Красивая, шикарная и, в определенном смысле, очень здоровая молодая женщина за период от семнадцати до двадцати одного года сменила почти неисчислимое количество сексуальных партнеров. Один неудачник следовал за другим, и неизменно эти мужчины уступали ей и по интеллекту, и по другим способностям. Вся беда состояла в том, что ей не хватало терпения подыскать себе подходящего человека или хотя бы выбрать лучшего из осаждавших ее претендентов. Не проходило и двадцати четырех часов после очередной размолвки, как она подбирала где-нибудь в баре первого встречного, а на следующий сеанс психотерапии приходила с обычной своей хвалебной песенкой:
— Я знаю, что он безработный и слишком много пьет, но главное не это, а то, что он очень талантлив, а еще — он так внимателен ко мне... Я уверена, что эта связь будет прочной.
Но связь ни разу не была и не могла быть прочной, и не только потому, что выбор был неудачным, но и потому, что вскоре она начинала, как обычно, «виснуть» на партнере, требуя все новых и новых доказательств его страсти, не отходя от него ни на шаг, отказываясь оставаться в одиночестве. «Это потому, что я люблю тебя так сильно, что не выношу разлуки с тобой», — говорила она ему; но рано или поздно он чувствовал западню и удушье, ему некуда было спрятаться от ее «любви». И тогда происходил взрыв, их связь заканчивалась, а на следующий день начинался новый цикл.
Прервать эту цикличность женщина смогла только после трехлетней психотерапии; за это время она оценила собственный интеллект и другие положительные качества, осознала свою пустоту и голод и научилась отличать их от настоящей любви, поняла, каким образом этот голод толкал ее к поиску и поддержанию связей, для нее же разрушительных; она смирилась с необходимостью строжайшей дисциплины в отношении своего голода, если она хочет реализовать собственные возможности.
В формулировке диагноза слово «пассивный» употребляется в сочетании со словом «зависимый», поскольку эти пациенты воспринимают и мыслят себя исключительно в контексте того, что для них делают другие, при этом совершенно забывая, что же делают они сами. Однажды, работая с группой из пяти одиноких пассивно зависимых пациентов, я попросил их рассказать, какими они хотели бы видеть себя через пять лет. Каждый по-своему, они выразили одну и ту же мечту: «Мне хочется быть в браке с кем-нибудь, кто действительно заботился бы обо мне». Никто из них и словом не обмолвился о перспективной работе, о создании произведения искусства, об общественной деятельности, о положении, которое позволило бы любить или хотя бы родить детей. Понятие труда, усилия не входило в сферу их ежедневных мечтаний — им представлялось исключительно пассивное, ничем не обремененное состояние, когда о них заботятся.
Я говорил им то же самое, что говорил многим другим: «Если ваша цель — быть любимыми, то вам не удастся достичь ее. Единственная возможность быть действительно любимым состоит в том, чтоб стать действительно достойным любви; невозможно стать достойным любви, если цель вашей жизни — просто пассивно быть любимым». Это не означает, что пассивно зависимые люди никогда ничего не делают для других; они делают, но их мотивом является укрепление уз, которые обеспечивают им заботу со стороны других. И если возможность заботы со стороны этих других не просматривается, то «делать что-то» для них становится непосильной ношей. Все члены группы считали невыносимо трупной задачей купить дом, отделиться от родителей, начать чем-то заниматься, бросить явно неприемлемую старую работу или даже найти себе новое развлечение.
Обычно между супругами происходит дифференциация ролей, нормальное эффективное разделение труда. Женщина, как правило, берет на себя кухню, уборку дома, покупки, уход за детьми. Мужчине больше пристало ходить на службу, распоряжаться деньгами, стричь газоны, производить ремонт. Здоровая пара инстинктивно время от времени меняется ролями: мужчина может иногда приготовить пищу, провести один день в неделю с детьми, на удивление жене убрать дом. Жена может взять временную работу, подстричь газоны в день рождения мужа или проверить счета и расходы за год. Такие «переключения» можно рассматривать как игру, которая вносит разнообразие и пикантность в семейную жизнь, заметно снижает степень взаимной зависимости — даже когда эта игра неосознанна. В некотором смысле, каждый из супругов как бы тренируется, готовит себя к возможной потере другого.
Но для пассивно зависимого человека самая мысль о потере другого столь страшна, что он не может приготовиться к ней, он не переносит действий, которые уменьшают зависимость и увеличивают свободу этого другого. Это оказывается и одним из самых ярких признаков пассивно зависимых людей, состоящих в браке: разделение ролей у них жестко закреплено, и взаимную зависимость они стараются укрепить, а не ослабить, превращая таким образом семейную жизнь в явно выраженную западню. Во имя того, что они называют любовью, но что на самом деле является зависимостью, они уменьшают собственную свободу и собственное достоинство.
Нередко эта черта пассивно зависимых людей проявляется в том, что, вступив в брак, они забывают или забрасывают то, чему научились и что практиковали до брака. Типичным в этом отношении является синдром жены, которая «не может» водить автомобиль. В половине случаев она, возможно, и раньше никогда не водила; но другую половину составляют женщины, у которых в результате какого-нибудь незначительного дорожного приключения развилась «фобия», после чего они перестали садиться за руль. Последствия этой «фобии», особенно в сельской местности и в пригородах (т. е. там, где живет большинство населения), сводятся к тому, что жена становится целиком зависимой от мужа и приковывает его к себе собственной беспомощностью. Теперь все закупки для семьи он должен делать сам — или в качестве водителя возить жену по магазинам. Поскольку такое поведение поощряет потребность зависимости у обоих супругов, то оно почти никогда не воспринимается как болезнь или даже как проблема.
Когда я заметил одному банкиру, во всех других отношениях чрезвычайно умному человеку, что его жена, внезапно отказавшаяся водить машину из-за «фобии», вероятно, нуждается в психиатрическом контроле, он ответил: «О, нет, ей уже сорок шесть лет, и доктор сказал, что это у нее связано с менопаузой и что тут ничего не поделаешь». Теперь она спокойна, что муж не заведет себе интрижку и не оставит ее, поскольку все свободное время занят развозкой детей и поездками по магазинам. Он, в свою очередь, уверен, что жена не заведет интрижку и не уйдет от него, потому что в его отсутствие она лишена средств передвижения и, следовательно, не может ездить на свидания.
Благодаря такой линии поведения пассивно зависимые супружеские пары, быть может, и достигают долголетия и стабильности, но о них нельзя сказать ни что они здоровы, ни что они любят друг друга, потому что их безопасность приобретена ценою свободы и их связь служит задержке или прекращению индивидуального развития каждого из них. Снова и снова мы повторяем нашим парам: хороший брак возможен только между двумя сильными и независимыми людьми.
Пассивная зависимость ведет свое происхождение от недостатка любви. Внутреннее чувство пустоты, от которого страдают пассивно зависимые люди, является прямым результатом того, что их родители не сумели удовлетворить детскую потребность в любви, внимании и заботе, В первой главе мы уже говорили о том, что дети, получавшие более или менее стабильную заботу и любовь, входят в жизнь с глубоко укоренившейся уверенностью, что они любимы и значительны и что поэтому их будут любить и беречь и впредь, пока они сами будут верны себе. Если же ребенок вырастает в атмосфере, где отсутствуют — или проявляются слишком редко и непоследовательно — любовь и забота, то и взрослым он будет постоянно испытывать внутреннюю неуверенность, ощущение «мне чего-то не хватает, мир непредсказуем и недобр, и сам я, видимо, не представляю особой ценности и любви не стою». Не удивительно поэтому, что такой человек постоянно сражается, где только может, за каждую кроху внимания, любви или заботы, и если находит, то вцепляется в них с отчаянием, его поведение становится не-любовным, манипулятивным, лицемерным, он сам разрушает отношения, которые так хотел бы сохранить. В предыдущей главе говорилось также о том, что любовь и дисциплина неразделимы и поэтому нелюбящие, незаботливые родители всегда страдают и от недостатка дисциплины; они не могут внушить ребенку чувство, что он любим, и точно так же не могут передать ему способность к самодисциплине.
Таким образом, чрезмерная зависимость пассивно зависимых индивидов является не чем иным, как главным проявлением психического отклонения личности. Пассивно зависимому человеку недостает самодисциплины. Он не любит — не умеет — откладывать удовольствие, удовлетворение собственной жажды внимания. Отчаянно стараясь создать или сохранить привязанность, он бросает на ветер честность. Он цепляется за отжившие отношения, которые давно пора порвать. Хуже всего, что такому человеку недостает чувства ответственности за самого себя. Он пассивно взирает на других, нередко даже на собственных детей, как на источник личного счастья и самореализации, и когда он не счастлив или не реализован, то обычно считает, что виноваты в этом другие. Естественно, он всегда недоволен, постоянно чувствует, что все его подводят, покидают в беде, разочаровывают и обескураживают — и так оно и есть, «все» и в самом деле не могут удовлетворить все его нужды и «сделать» его счастливым.
Один мой коллега часто говорит: «Знаете, позволить себе быть зависимым от другого человека — это худшее, что можно с собой поделать. Лучше уж быть зависимым от героина. Если героин есть, то никогда не подводит. Если он есть, то всегда сделает вас счастливым. Но если вы ожидаете, что вас сделает счастливым другой человек, то вам предстоят бесконечные разочарования». По сути, вовсе не случайно наиболее частым отклонением у пассивно зависимых людей (помимо их взаимоотношений с другими) оказывается зависимость от алкоголя или других наркотиков. Это люди «привыкающие». Они привыкают к ближним, высасывают и пожирают их, а если ближние отсутствуют или не даются, то в качестве заменителя обычно выбирается бутылка, игла или порошок.
В общем, можно сказать, что зависимость бывает очень похожей на любовь, поскольку предстает как сила, крепко привязывающая людей друг к другу. Но на самом деле это не любовь; это форма антилюбви. Она порождена неспособностью родителей любить ребенка, и она выражается в виде такой же неспособности в нем самом. Она нацелена на то, чтобы брать, а не давать. Она способствует инфантилизму, а не развитию. Она служит заманиванию в ловушку и связыванию, а не освобождению. В конечном итоге она разрушает, а не укрепляет взаимоотношения, она разрушает, а не укрепляет людей.
КАТЕКСИС БЕЗ ЛЮБВИ
Один из аспектов зависимости заключается в том, что она не связана с духовным развитием. Зависимый человек заинтересован в собственном «пропитании», но не более того; он желает чувствовать, он желает быть счастливым; он не желает развиваться, тем более не выносит он одиночества и страданий, сопутствующих развитию. Не менее безразличны зависимые люди и к другим, даже к объектам своей любви; достаточно, чтобы объект существовал, присутствовал, удовлетворял их потребности. Зависимость — это лишь одна из форм поведения, когда о духовном развитии нет и речи, а мы неправильно называем такое поведение «любовью».
Теперь мы рассмотрим и другие подобные формы; мы еще раз убедимся, что любовь как питание, катексис, невозможна без духовного развития.
Мы часто говорим о любви по отношению к неодушевленным объектам или к действиям с ними: «Он любит деньги», или «Он любит власть», или «Он любит копаться в саду», или «Он любит играть в гольф». Конечно, человек может расширить свои обычные личностные пределы далеко за привычные нормы — например, работать по шестьдесят, семьдесят, восемьдесят часов в неделю ради накопления денег или власти. Но, независимо от размеров состояния и власти этого человека, вся его работа и все накопления могут не иметь ничего общего с саморасширением. И не так уж редко о каком-нибудь крупном воротиле, создавшем состояние собственными усилиями, можно сказать: «А ведь он жалкая, ничтожная личность!» И когда мы говорим о том, как сильно этот человек любит деньги и власть, мы обычно вовсе не имеем в виду его как любящего человека. Почему это так? Потому что богатство или власть для таких людей становятся конечной целью, а не средством достижения духовной цели. Единственной настоящей целью любви является духовный рост, развитие человека.
Хобби — это деятельность, обеспечивающая питание себя. Если мы любим себя, то есть питаем себя с целью духовного роста, то должны обзавестись многими вещами, к духовному росту прямого отношения не имеющими. Чтобы питать дух, необходимо питать и тело. Мы нуждаемся в пище и крове. Какова бы ни была наша воля к духовному развитию, нам необходимы также отдых и расслабление, прогулки и развлечения. Даже святым нужно спать, даже пророки играют. Таким образом, хобби может быть средством, с помощью которого мы любим себя. Но если хобби превращается в самоцель, тогда оно становится не средством, а подменой развития человека. Иногда именно этим объясняется популярность некоторых хобби. На площадках для гольфа, например, вы можете увидеть пожилых мужчин и женщин, у которых в жизни только одна цель и осталась — сделать еще несколько удачных ударов. Сосредоточенные усилия, направленные на совершенствование мастерства, дают этим людям ощущение прогресса и тем самым помогают игнорировать реальность, которая заключается в том, что их развитие фактически остановилось, поскольку они перестали совершенствовать себя как человеческие существа. Если бы они любили себя больше, они ни за что не позволили бы себе столь страстно предаваться столь пустому занятию с жалким будущим.
С другой стороны, власть и деньги могут послужить средствами к достижению любимой цели. Человек может, например, выстрадать политическую карьеру ради более высокой задачи — использовать политическую власть для улучшения рода человеческого. Или супруги могут стремиться заработать много денег, но не ради богатства, а ради того, чтобы определить своих детей в колледж или дать себе самим время и свободу для учебы и духовного роста. Не власть и не деньги любят эти люди; они любят людей.
В этой главе я уже повторял, и здесь еще раз хочу подчеркнуть, что слишком часто мы употребляем слово «любовь» в том обобщенном и неясном смысле, который включает в себя и наше сугубо личное понимание любви. Я не рассчитываю, что язык в этом отношении когда-либо изменится. И все-таки, до тех пор, пока мы будем использовать слово «любовь» для описания нашего отношения ко всему, что для нас важно, с чем мы сживаемся и срастаемся, независимо от качества этого отношения, — мы не научимся отличать мудрость от глупости, добро от зла, благородство от низости.
Если использовать наше более узкое определение, то из него следует, например, что мы можем любить только человеческие существа. Ибо, согласно нашим обычным представлениям, только человеческие существа обладают душой, способной существенно развиваться.* Рассмотрим домашних животных. Мы «любим» свою собаку. Мы кормим и купаем ее, балуем и тискаем, дрессируем и просто играем с ней. Если она заболеет, мы бросаем все и мчимся к ветеринару. Если она погибнет или пропадет, это настоящее горе для семьи. Для одиноких бездетных людей такое животное может стать единственным смыслом их существования. Если это не любовь, то что же это?
Присмотримся, однако, к различиям между нашим отношением к домашнему животному и к другому человеческому существу. Прежде всего, сфера возможного общения с животными чрезвычайно ограниченна по сравнению со сферой возможного человеческого общения. Мы не знаем, что думают наши питомцы, и это позволяет нам переносить на них собственные мысли и чувства и даже переживать некоторую эмоциональную близость с ними, что далеко не всегда соответствует реальности. Во-вторых, наши меньшие друзья удовлетворяют нас лишь постольку, поскольку их желания соответствуют нашим. Именно по этому признаку мы обычно и выбираем их, а если их желания начинают существенно расходиться с нашими, то мы находим средство избавиться от строптивых друзей. Мы не церемонимся с ними долго, если они протестуют против наших действий или дают нам сдачи. Единственное образование, которое мы даем нашим животным с целью развития их разума или души, — это курс послушания. В то же время, мы можем желать, чтобы другие человеческие существа развивали собственную волю; по существу, именно это желание является критерием подлинной любви. Наконец, в наших отношениях с домашними животными мы стремимся закрепить их зависимость. Мы не хотим, чтобы они развивались и убегали из дому. Мы хотим, чтобы они жили возле нас, оставались в жилище или послушно лежали во дворе, у порога. Их привязанность к нам мы предпочитаем их независимости от нас.
Вопрос о «любви» к домашним животным имеет огромное значение, потому что многие, слишком многие люди способны «любить» только их и не способны по-настоящему любить другие человеческие существа. Многие американские солдаты вступали в идиллические браки с немками, итальянками, японками, но, фактически, они не могли общаться со своими «фронтовыми женами»« и по мере того, как жены осваивали английский язык, браки распадались. Мужья уже не могли проецировать на жен свои мысли, чувства, желания и цели и испытывать к ним такое же чувство близости, как к домашним зверькам. Вместо этого выяснилось, что у этих женщин есть свои, и притом весьма отличные идеи, мнения, цели. У некоторых пар это привело к усилению их любви; однако у большинства любовь исчезла. Свободная женщина совершенно резонно остерегается мужчины, который восторженно называет ее «моя кошечка». Он ведь и в самом деле может быть человеком, чья страсть зависит от того, насколько женщина соответствует роли «домашней кошечки»« и, скорее всего, он не способен уважать ее силу, независимость и индивидуальность.
Самый, вероятно, печальный пример такого рода привязанности — многочисленный разряд женщин, которые «любят» своих детей только в колыбели. Таких женщин можно увидеть повсюду. Это идеальные матери, пока их чадам не больше двух лет: они бесконечно нежны с ними, веселы, с удовольствием кормят грудью, ласкают, тискают, балуют и пичкают, являя миру блаженство и счастье материнства. Картина меняется, иногда буквально за сутки, как только ребенок начинает утверждать собственную волю — не слушается, вопит, отказывается играть, ни с того ни с сего не позволяет себя тискать, привязывается к другому человеку и вообще начинает осваивать этот мир собственными силами. Материнская любовь куда-то исчезает. Наступает «декатексис» — мать теряет интерес к ребенку, воспринимает его как досадную обузу. Нередко при этом у нее возникает почти непреодолимое желание снова забеременеть, завести еще одного ребенка, еще одно ручное животное. Обычно она осуществляет это намерение, и цикл повторяется. В противном случае она активно ищет возможность поработать приходящей няней у кого-нибудь из соседей, где есть годовалый младенец, почти начисто игнорируя жажду внимания у собственных детей. Для этих детей период «ужасных двухлеток» оказывается не только концом младенчества, но и концом материнской любви. Боль и лишения таких детей очевидны всем окружающим, кроме самой матери, которая занята новым младенцем. Результаты этого детского опыта проявляются в дальнейшем в их характере — депрессивном или пассивно зависимом типе личности.
Из этого вытекает, что «любовь» к младенцу, домашнему животному и даже к зависимо-послушному супругу является инстинктивным комплексом поведения, которому хорошо подходит название «материнский инстинкт» или, в более общем аспекте, «родительский инстинкт». Он похож на инстинктивное поведение при влюбленности: это не настоящая форма любви, в том смысле, что почти не требует усилий и не является всецело актом воли или выбора. Он способствует выживанию вида, но не его совершенствованию и духовному росту; но он близок к настоящей любви, поскольку побуждает к контакту с другими людьми и способствует возникновению связей, с которых может начаться истинная любовь. Однако для того, чтобы создать здоровую, творческую семью, вырастить здоровых, духовно развивающихся детей и внести вклад в эволюцию человечества, необходимо нечто более существенное.
Суть в том, что воспитание может быть — и на самом деле должно быть — значительно более обширной деятельностью, чем просто питание; питание духовного роста неизмеримо сложнее, чем реализация любовного инстинкта. Вспомним ту мать, которая не допускала, чтобы ее сын ездил в школу автобусом, и отвозила и привозила его обратно на машине. В некотором смысле это тоже было воспитание, но такое, в каком он не нуждался и которое скорее задерживало, чем ускоряло его духовное развитие. Подобным примерам несть числа: посмотрите на матерей, которые запихивают еду в своих уже перекормленных детей; посмотрите на отцов, которые закупают сыновьям целые магазины игрушек, а дочерям целые шкафы платьев; посмотрите на всех родителей, которые даже не пытаются установить ограничения аппетитам детей.
Любовь — это не просто отдача: это отдача рассудительная; более того, это и рассудительное требование. Это разумная похвала и разумный выговор. Это разумная аргументация, борьба, конфронтация, стремление, натиск, торможение — и все это одновременно с заботой и поддержкой. Это лидерство и руководство. Слово «рассудительный» означает «основанный на суждении», а для суждения требуется больше, чем инстинкт: требуется продуманная и часто болезненная выработка решений.
ЛЮБОВЬ — НЕ ЧУВСТВО
Я уже сказал, что любовь — это действие, деятельность. Здесь мы подходим еще к одному серьезному недоразумению относительно любви, которое следует внимательно рассмотреть. Любовь — не чувство. Очень многие люди, испытывающие чувство любви и даже действующие под диктовку этого чувства, совершают фактически акты не-любви и разрушения. С другой стороны, подлинно любящий человек часто предпринимает любовные и конструктивные действия по отношению к лицу, которое ему явно не симпатично, к которому он в этот момент чувствует не любовь, а скорее отвращение.
Чувство любви — это эмоция, сопровождающая переживание катексиса. Катексис, напомним, — это событие или процесс, в результате которого некий объект становится важным для нас. В этот объект («объект любви» или «предмет любви») мы начинаем вкладывать свою энергию, как если бы он стал частью нас самих; эту связь между нами и объектом мы также называем катексисом. Можно говорить о многих катексисах, если у нас одновременно действует много таких связей. Процесс прекращения подачи энергии в объект любви, в результате чего он теряет для нас свое значение, называется декатексисом.
Заблуждение относительно любви как чувства возникает из-за того, что мы путаем катексис с любовью. Это заблуждение нетрудно понять, поскольку речь идет о подобных процессах; но все же между ними есть четкие различия. Прежде всего, как уже отмечалось, мы можем переживать катексис по отношению к любому объекту — живому и неживому, одушевленному и неодушевленному. Так, кто-то может испытывать катексис к фондовой бирже или к ювелирному изделию, может чувствовать к ним любовь. Во-вторых, если мы испытываем катексис к другому человеческому существу, то это вовсе не значит, что нас сколько-нибудь интересует его духовное развитие. Зависимая личность практически всегда боится духовного развития собственного супруга, к которому она питает катексис. Мать, упорно возившая сына в школу и обратно, несомненно испытывает катексис к мальчику: он был важен для нее — он, но не его духовный рост. В-третьих, интенсивность наших катексисов обычно не имеет ничего общего ни с мудростью, ни с преданностью. Двое людей могут познакомиться в баре, и взаимный катексис окажется столь сильным, что никакие ранее назначенные встречи, данные обещания, даже мир и покой в семье не сравнятся по важности — на некоторое время — с переживанием сексуального наслаждения. Наконец, наши катексисы бывают зыбкими и мимолетными. Упомянутая пара, испытав сексуальное наслаждение, тут же может обнаружить, что партнер непривлекателен и нежелателен. Декатексис может быть столь же быстрым, как и катексис.
Подлинная любовь, с другой стороны, означает обязательство и действенную мудрость. Если мы заинтересованы в чьем-то духовном развитии, то понимаем, что отсутствие обязательства будет, скорее всего, болезненно восприниматься этим человеком и что обязательство по отношению к нему необходимо прежде всего нам самим, чтобы проявить нашу заинтересованность более эффективно. По этой же причине обязательство является краеугольным камнем психотерапии. Почти невозможно достичь заметного духовного роста у пациента, если психотерапевт не сумеет заключить с ним «лечебный союз». Другими словами, прежде чем пациент отважится на серьезные перемены, он должен почувствовать уверенность и силу, а значит, не сомневаться, что врач — его постоянный и надежный союзник.
Для того чтобы союз возник, врач должен демонстрировать пациенту, обычно на протяжении значительного периода, последовательную и ровную заботу, а это возможно только тогда, когда врач способен быть обязательным и преданным. Это не означает, что врач всегда испытывает удовольствие от выслушивания пациента. Обязательство состоит в том, что врач — нравится ему это или нет — выслушивает пациента всегда. Точно так же, как в семейной жизни: в здоровой семье, как и в терапевтической работе, партнеры должны регулярно, повседневно и преднамеренно уделять друг другу внимание, независимо от того, что они при этом чувствуют. Как говорилось выше, влюбленность у супружеских пар рано или поздно проходит; и именно в этот момент, когда инстинкт совокупления завершает свою миссию, появляется возможность настоящей любви. Именно тогда, когда супруги не желают больше находиться друг с другом беспрерывно, когда время от времени им хочется побыть врозь, — начинается проверка их любви и выясняется, существует эта любовь или нет.
Это не означает, что партнеры в устойчивых, конструктивных взаимоотношениях — например, в интенсивной психотерапии или в браке — не могут испытывать катексис друг к другу и к своим отношениям; они его и испытывают. Но речь идет о том, что подлинная любовь превосходит катексис. Если любовь есть, то при этом катексис и любовное чувство могут тоже существовать, но их может и не быть. Конечно, легче — даже радостно — любить с катексисом и с чувством любви. Но можно любить и без катексиса и любовного чувства: как раз осуществлением такой возможности и отличается истинная любовь от простого катексиса.
Ключевым словом для различия является слово «воля». Я определил любовь как волю к расширению собственного Я для того, чтобы питать духовный рост другого человека или собственный. Истинная любовь — преимущественно волевая, а не эмоциональная работа. Человек, который по-настоящему любит, поступает так в силу решения любить. Этот человек взял на себя обязательство быть любящим, независимо от того, присутствует ли любовное чувство. Если оно есть, тем лучше; но если его нет, то решимость любить, воля любить все равно остается и действует. И наоборот, для любящего не только возможно, но и обязательно избегать действий под влиянием любых чувств. Я могу познакомиться с чрезвычайно привлекательной женщиной и испытывать к ней любовное чувство, но, поскольку любовная интрига может разрушить мою семью, я скажу себе вслух или в тишине души: «Похоже, я готов любить вас, но я себе этого не позволю». Подобным же образом я отказываюсь брать нового пациента, более привлекательного и как будто перспективного в смысле лечения, потому что мое время уже посвящено другим пациентам, среди которых есть и менее привлекательные, и более трудные. Мои чувства любви могут быть неисчерпаемыми, но моя способность быть любящим — ограничена. Поэтому я должен выбрать человека, на котором я сосредоточу свою способность любить, на которого я направлю мою волю любить. Истинная любовь — это не чувство, переполняющее нас; это обязывающее, обдуманное решение.
Эта всеобщая склонность путать любовь с чувством любви позволяет людям всяческими способами обманывать себя. Пьяница-муж, чья семья в настоящую минуту нуждается в его внимании и помощи, сидит в баре и со слезами на глазах говорит бармену: «Я ведь очень люблю свою семью!» Люди, грубейшим образом пренебрегающие собственными детьми, чаще всего считают себя самыми любящими из родителей. Вполне очевидно, что в этой тенденции смешивать любовь с чувством любви кроется определенная эгоистическая подоплека: это ведь так легко и красиво — видеть подтверждение любви в собственных чувствах. А искать это подтверждение в собственных действиях — трудно и неприятно. Но поскольку истинная любовь является актом воли, который часто превосходит эфемерные чувства любви, или катексис, то правильнее всего будет сказать: «Любовь есть постольку, поскольку она действует». Любовь и нелюбовь, как добро и зло, — категории объективные, а не чисто субъективные.
ВЛЮБЛЕННОСТЬ
Среди всех заблуждений относительно любви самым действенным и распространенным оказывается представление, что влюбленность — это тоже любовь или, по меньшей мере, одно из ее проявлений. Действенным это заблуждение является потому, что влюбленность субъективно переживается так же ярко, как и любовь. Когда человек влюблен, его чувство, конечно же, выражается словами «Я ее (его) люблю». Однако сразу же возникают две проблемы.
Во-первых, влюбленность — это специфическое, сексуально ориентированное, эротическое переживание. Мы не влюбляемся в своих детей, хотя можем очень сильно любить их. Мы не влюбляемся в друзей одного с нами пола — если только мы не гомосексуально ориентированы, — хотя можем преданно заботиться о них. Мы влюбляемся только тогда, когда это сексуально мотивировано, — не имеет значения, осознается это или нет.
Во-вторых, переживание влюбленности всегда непродолжительно. В кого бы мы ни влюбились, раньше или позже это состояние проходит, если отношения продолжаются. Я не хочу сказать, что мы неминуемо перестаем любить человека, в которого влюбились. Но экстатичное, бурное чувство, собственно влюбленность, проходит всегда. много букв. не смешно, но некоторым может быть познавательно.Медовый месяц всегда быстротечен. Цветы романтики неминуемо увядают.
Для того чтобы понять природу феномена влюбленности и его неизбежного конца, необходимо исследовать природу того, что психиатры называют границами эго. Из косвенных наблюдений можно сделать вывод, что в первые месяцы жизни новорожденный не делает различия между собой и остальным миром. Когда он двигает руками и ногами, то двигается весь мир. Когда он голоден, то и весь мир голоден. Когда он видит, что его мать передвигается, то это то же самое, что и он передвигается. Когда мама поет, дитя не знает, что поет не оно. Оно не отличает себя от кроватки, комнаты, родителей. Одушевленные и неодушевленные предметы — все одно и то же. Нет различия между «я» и «ты». Нет различия между мной и миром. Нет границ, нет перегородок. Нет личности.
Но приходит опыт, и ребенок начинает ощущать себя как некую сущность, отдельную от остального мира. Когда он голоден, мать не всегда появляется, чтобы покормить его. Когда ему хочется поиграть, матери не обязательно хочется того же. У ребенка появляется полученное посредством опыта знание, что его желания не управляют мамой. Он убеждается, что его воля и мамино поведение раздельны. Начинается развитие чувства «себя». Взаимодействие между ребенком и матерью считается той почвой, из которой начинается рост его ощущения себя личностью. Давно замечено, что если взаимоотношения между ребенком и матерью сильно искажены — например, когда нет матери и нет надлежащей ей замены или когда из-за собственной психической болезни она совершенно не заботится и не интересуется им, — то этот ребенок вырастает с глубоко искаженным чувством личности.
Когда ребенок узнает, что его воля — это воля его, а не всей вселенной, он начинает замечать и другие различия между собой и внешним миром. Когда он хочет двигаться, то двигаются его руки, ноги, — но не кроватка, не потолок. И ребенок постигает, что его рука и его воля связаны между собой, и, значит, его рука — это его рука, а не что-то другое или кто-то другой. Именно таким способом в течение первого года жизни мы узнаем самое главное: кто мы есть и кто мы не есть, что мы есть и что мы не есть. И к концу этого первого года мы уже знаем: это моя рука, моя нога, моя голова, мой язык, мои глаза и даже моя точка зрения, мой голос, мои мысли, моя боль в животике и мои чувства. Мы уже знаем свои размеры и физические границы. Эти границы и есть наши пределы; знание их, утвердившееся в нашем рассудке, составляет сущность границ эго.
Развитие границ эго происходит на протяжении всего детства, отрочества и даже в зрелом возрасте, хотя чем позже устанавливаются границы, тем более психический (а не физический) характер они носят. Например, в возрасте от двух до трех лет ребенок обычно выясняет пределы своей власти. Хотя к этому времени он уже усвоил, что его желание не обязательно управляет матерью, он все равно не забывает, что оно может ею управлять, и чувствует, что оно должно ею управлять. Благодаря этой надежде и этому чувству, двухлетний ребенок часто ведет себя как тиран и автократ, пытаясь командовать родителями, братьями и сестрами, домашними животными, словно это челядь в его личных владениях, и разражаясь царским гневом, когда они не повинуются диктату. Об этом возрасте родители говорят: «Этот ужасный третий год...»
К трем годам ребенок обычно добреет, с ним уже легче договориться; это результат восприятия реальности — своей личной относительной немощи. И все же возможность всемогущества остается такой сладостной мечтой, что полностью отречься от нее нет сил даже после нескольких лет болезненного опыта собственного бессилия. И хотя к трем годам дитя уже приняло реальность границ своей власти, оно еще несколько лет будет убегать при случае в мир фантазии, где всемогущество (в особенности, его личное) по-прежнему существует. Это мир суперменов и капитанов Марвелов. Но постепенно даже супергерои уходят в отставку, и к середине отрочества молодой человек знает, что он — индивид, заключенный в границах своей плоти и в пределах своей власти, сравнительно непрочный и бессильный организм, существующий только благодаря кооперации группы подобных организмов — так называемого общества. Внутри этой группы между индивидами нет особых различий, но все же они изолированы друг от друга в силу личных особенностей и границ.
За этими границами одиноко и тоскливо. Некоторые люди — преимущественно те, кого психиатры называют шизоидами, — из-за тяжелых, травматизирующих переживаний детства воспринимают мир вокруг себя как безнадежно опасный, враждебный, обманчивый и неблагоприятный для развития. Такие люди ощущают свои границы как защиту и комфорт; они обретают чувство безопасности в собственном одиночестве. Но большинство из нас воспринимает одиночество болезненно и стремится выйти за стены своей личности, попасть в такие условия, где легче будет объединиться с окружающим миром.
Опыт влюбленности позволяет нам это — временно. Сущность феномена влюбленности заключается в том, что на некотором участке рушатся границы эго и мы можем слить свою личность с личностью другого человека. Внезапное освобождение себя от себя, взрыв, объединение с любящим существом и — вместе с этим коллапсом границ эго — драматическое прекращение одиночества. Все это большинством людей переживается как экстаз. Я и любимый (любимая) — одно! Одиночества больше нет!
В некоторых отношениях (но, безусловно, не во всех) влюбиться — это шаг назад, регрессия. Переживание единства с любимым человеком является отголоском того времени, когда, еще младенцем, мы были едины с матерью. В процессе слияния мы вновь переживаем чувство всемогущества, от которого нам пришлось отречься в период расставания с детством. Все кажется возможным! Объединяясь с возлюбленным (возлюбленной), мы чувствуем себя способными преодолеть любые препятствия. Мы верим, что могущество нашей любви заставит враждебные силы склониться, уступить, исчезнуть во мраке. Все проблемы будут решены. Будущее представляется исключительно светлым. Нереальность этих чувств — когда мы влюблены — точно той же природы, что и нереальность чувств двухлетнего монарха с неограниченной властью над семьей и всем миром.
И как реальность вторгается в царственные фантазии двухлетнего владыки, точно так же вторгается она и в призрачное единство влюбленной пары. Раньше или позже под натиском ежедневных проблем личность заявит о себе. Он желает секса, она — нет. Она хочет в кино, он его не любит. Он хочет положить деньги в банк, она предпочитает машину для мойки посуды. Она поговорила бы о своей работе, он — о своей. Ей не по душе его друзья, он не терпит ее знакомых. И каждый из них в глубине души начинает с болью постигать, что не он один принадлежит своему возлюбленному существу, что у этого существа есть и впредь будут свои желания, вкусы, предрассудки и привычки, отличные от его собственных. Одна за другой, постепенно или быстро, восстанавливаются границы эго; постепенно или быстро эти двое понимают, что разлюбили друг друга. И снова оказываются двумя отдельными индивидами. И тогда начинается либо уничтожение всех связующих нитей, либо длительный труд настоящей любви.
Употребляя слова «настоящая любовь», я подчеркиваю, что наше чувство любви, когда мы влюблены, является ошибочным, что субъективное ощущение любовного переживания — иллюзорно. Настоящую любовь мы обсудим глубоко и всесторонне несколько позже в этой же главе. Но когда я говорю, что после краха влюбленности может начаться настоящая любовь, я тем самым подчеркиваю также, что корни настоящей любви — не в состоянии влюбленности. Наоборот, настоящая любовь часто возникает как раз при таких обстоятельствах, когда влюбленности нет, когда мы действуем как любящее существо при всем том, что чувства любви не испытываем. Если принять как истинное то определение любви, с которого мы начали, то переживание влюбленности не может считаться настоящей любовью, и это можно подтвердить следующими рассуждениями.
Влюбленность не является результатом волевого акта, сознательного выбора. Независимо от того, насколько мы открыты этому переживанию и насколько жаждем его, оно вполне может миновать нас. И наоборот, мы можем оказаться в этом состоянии как раз в такой момент, когда вовсе не искали его, когда оно нежелательно и некстати. Влюбиться в человека, с которым у нас явно мало общего, столь же вероятно, как и в человека более близкого и соответствующего нашему характеру. Мы можем быть отнюдь не высокого мнения об объекте нашей страсти, а вместе с тем бывает, что не можем влюбиться в человека, которого глубоко уважаем и с которым близкие отношения были бы во всех смыслах предпочтительны. Это не означает, что состояние влюбленности не подвластно дисциплине. Психиатры, например, часто влюбляются в своих пациентов (как и те — в психиатров), но, сознавая свою роль и свой долг перед пациентом, они обычно не допускают разрушения границ и находят в себе силы отречься от пациента как романтического объекта. При этом боль и страдания, обусловленные дисциплиной, бывают страшными. Но дисциплина и воля могут только контролировать ситуацию; они не могут создать ее. Мы можем выбирать, как реагировать на состояние влюбленности, но выбирать само это состояние нам не дано.
Влюбленность — это не расширение наших границ и пределов; это лишь частичное и временное разрушение их. Расширение пределов личности невозможно без усилий — влюбленность усилий не требует. Ленивые и недисциплинированные влюбляются столь же часто, как и энергичные и целеустремленные. После того как минует бесценный миг влюбленности и границы личности восстановятся, эта личность, возможно, избавится от иллюзий, но никакого расширения границ не произойдет. Если же границы расширяются, то, как правило, навсегда. Настоящая любовь — это опыт непрестанного саморасширения. Влюбленность этим свойством не обладает.
У влюбленности мало общего с сознательным, целенаправленным духовным развитием. Если мы и осознаем какую-либо цель, когда влюбляемся, то это разве что стремление покончить со своим одиночеством и, возможно, надежда закрепить эту победу бракосочетанием. Конечно же, у нас и в мыслях нет никакого духовного развития. И в самом деле, после того как мы влюбились — и пока еще не разлюбили, — мы чувствуем, что достигли вершины и нет ни возможности, ни потребности двигаться выше. Мы не ощущаем никакой нужды в развитии, нас вполне устраивает то, что есть. Наш дух почиет в мире. Не видим мы какого-либо стремления к духовному развитию и со стороны нашего возлюбленного (возлюбленной). Наоборот, мы воспринимаем его (ее) как существо совершенное, и если и замечаем отдельные недостатки, то расцениваем их как маленькие причуды и милые эксцентричности, как некий дополнительный шарм, приправу к отношениям.
Если влюбленность — не любовь, то что же она тогда представляет собой, кроме временного частичного разрушения границ эго? Я не знаю. Однако сексуальная специфика явления заставляет предположить, что это генетически определенный инстинктивный компонент брачного поведения. Другими словами, временное падение границ эго, представляющее собой влюбленность, — это стереотипная реакция человеческого существа на некую совокупность внутренних сексуальных побуждений и внешних сексуальных стимулов; эта реакция повышает вероятность сексуального сближения и совокупления, то есть служит выживанию человеческого рода. Или, выражаясь еще прямее, влюбленность — это обман, трюк, который гены проделывают над нашим рассудком (в других случаях более сообразительным), чтобы одурачить нас и заманить в ловушку бракосочетания. Довольно часто трюк не срабатывает — когда сексуальные побуждения и стимулы гомосексуальны или когда внешние факторы, такие, как родительский контроль, душевная болезнь, конфликтующие обязанности или зрелая самодисциплина, вмешиваются и предотвращают связь. Но, с другой стороны, без этого обмана, без этой иллюзорной и неизбежно временной (не будь временной, она потеряла бы свой смысл) регрессии к инфантильному всемогуществу и слиянию с любимым существом, многие из нас, пребывающие сегодня в законном — счастливом или несчастливом — браке, отступили бы в чистосердечном ужасе перед реальностью супружеского обета.
МИФ О РОМАНТИЧЕСКОЙ ЛЮБВИ
Для того чтобы столь эффективно заманить нас к брачному союзу, состояние влюбленности должно включать в себя как характерную черту иллюзию того, что оно будет длиться вечно. В нашей культуре эту иллюзию поддерживает общепринятый миф о романтической любви, ведущий свое происхождение от любимых сказок детства, в которых принц и принцесса соединяют руки и сердца и живут счастливо всю оставшуюся жизнь. В сущности, миф о романтической любви убеждает нас в том, что для каждого молодого человека в мире существует где-то молодая женщина, «предназначенная ему», и наоборот. Более того, миф утверждает, что существует только один мужчина, предназначенный каждой отдельной женщине, как и каждому мужчине соответствует его единственная женщина, и все это предопределено «свыше». Если встречаются двое предназначенных друг другу, то это видно сразу: они влюбляются друг в друга. И вот мы встречаем того, кто уготован нам небом, и, поскольку наш союз совершенен, удовлетворяем все взаимные потребности постоянно и до конца дней, а поэтому живем счастливо, в полном согласии и гармонии. Если же случится так, что мы друг друга перестанем удовлетворять, возникнут трения и мы разлюбим друг друга, — что ж, произошла, очевидно, ужасная ошибка, мы неправильно прочитали указания небес, мы не являемся совершенной парой, а то, что мы приняли за любовь, не было настоящей любовью, и ничего тут не поделаешь, остается влачить несчастливую жизнь до конца. Или развестись.
Если обычно я признаю, что великие мифы велики именно потому, что представляют и олицетворяют собой великие универсальные истины (несколько таких мифов я рассмотрю в этой книге), то миф о романтической любви я считаю чудовищной ложью. Может быть, эта ложь и необходима, поскольку обеспечивает выживание человеческого рода, поощряя и одобряя состояние влюбленности, которое заманивает нас к браку. Но сердце психиатра едва ли не ежедневно сжимается от боли при виде мучительных заблуждений и страданий, порождаемых этим мифом. Миллионы людей тратят массу энергии, отчаянно и безнадежно пытаясь согласовать реальность своей жизни с нереальностью мифа.
Замужняя женщина А. нелепо обвиняет себя в том, что ее муж ни в чем не виноват: «Когда мы поженились, я на самом деле не любила его. Я только делала вид. Получается, что я его обманула, и теперь мне нельзя жаловаться, я должна позволять ему все, что он пожелает».
Господин Б. жалуется: «Я сожалею, что не женился на мисс В., мы были бы хорошей парой. Но я тогда не был безумно влюблен в нее и поэтому решил, что она мне не подходит».
Госпожа Г. уже два года замужем и вдруг впадает в сильнейшую депрессию без видимой причины. Приступая к психиатрическому лечению, она заявляет: «Я не понимаю, в чем дело. У меня есть все, что мне нужно, в том числе идеальное замужество». И лишь несколько месяцев спустя она признает тот факт, что разлюбила мужа; но ведь для нее это не означает, что она совершила страшную ошибку.
Господин Д., также два года женатый, начал страдать по вечерам сильными головными болями, но не считает их психосоматическими: «У меня дома все в порядке. Я так же крепко люблю жену, как и в день свадьбы; она именно то, о чем я всегда мечтал». Но головные боли не оставляют его, и только через год он признает: «Она меня с ума сводит своими покупками. Ей постоянно что-то хочется купить; ей дела нет до того, как мне эти деньги достаются». И только после этого он сумел ограничить ее царские замашки.
Супруги Е. взаимно признаются, что разлюбили друг друга. А после этого начинают унижать и изводить друг друга открытой неверностью — якобы в поисках единственной, истинной любви, не понимая, что само их признание могло бы стать не концом, а началом работы по созданию настоящего союза. Но даже в тех случаях, когда супруги сознают и признают, что медовый месяц миновал и что они уже не влюблены так романтически, но еще способны пожертвовать собой и хранить взаимную верность, — даже тогда они цепляются за миф и стараются согласовать с ним свою жизнь. Они рассуждают так: «Даже если мы и разлюбили друг друга, но будем чисто сознательно действовать так, будто все еще влюблены, то, быть может, к нам снова вернется прежняя любовь». Такие пары очень дорожат своим согласием. Когда они участвуют в сеансах групповой терапии для супружеских пар (в этой форме моя жена и я, а также близкие нам коллеги оказываем самую серьезную консультативную помощь супружеским парам), то сидят вместе, отвечают друг за друга, выгораживают друг друга и по отношению к группе держат единый фронт, полагая, что такое единство является признаком относительного здоровья их семьи и предпосылкой дальнейшего улучшения отношений.
Рано или поздно (обычно рано) нам приходится говорить большинству пар, что они «слишком сильно женаты», слишком тесно объединены, что они должны установить некое психологическое расстояние между собой, прежде чем смогут начать эффективную работу над своими проблемами. Иногда бывает просто необходимо механически разделять их, заставляя садиться подальше друг от друга в групповом круге. Их всегда приходится просить воздержаться от выступлений вместо или в защиту друг друга. Снова и снова мы напоминаем им: «Пусть Мери сама скажет, Джон» или «Мери, Джон сам себя может защитить, он достаточно силен». В конце концов все пары, если они не отказываются от психотерапии, усваивают, что искреннее приятие индивидуальности и отдельности — как супруга, так и собственной — является единственным основанием, на котором можно строить зрелый брак и развивать реальную любовь.
ЗАВИСИМОСТЬ
Второе широко распространенное заблуждение относительно любви состоит в том, что любовь — это зависимость. С этим заблуждением психотерапевтам приходится иметь дело ежедневно. Его драматические проявления особенно часто наблюдаются у лиц, склонных к угрозам и попыткам самоубийства или испытывающих глубокую депрессию вследствие разлуки либо размолвки с возлюбленным или супругом. Такие лица обычно говорят: «Я не хочу жить. Я не могу жить без моего мужа (жены, возлюбленного, возлюбленной), ведь я так люблю его (ее)». Нередко я отвечаю: «Вы ошибаетесь; вы не любите вашего мужа (жену, возлюбленного, возлюбленную)», — и слышу сердитый вопрос: «Что вы такое говорите? Я же только что сказала (сказал) вам, что не могу жить без него (нее)». Тогда я стараюсь объяснить: «То, что вы мне описали, — не любовь, а паразитизм. Если для вашего выживания необходим другой человек, значит, вы паразитируете на этом человеке. В ваших отношениях нет выбора, нет свободы. Это не любовь, а необходимость. Любовь означает возможность свободного выбора. Двое любят друг друга, если они вполне способны обойтись друг без друга, но выбрали совместную жизнь».
Я определяю зависимость как неспособность испытывать полноту жизни и правильно действовать без опеки и заботы со стороны партнера. Зависимость у физически здоровых людей — патология; она всегда указывает на какой-то умственный дефект, болезнь. Но ее необходимо отличать от потребности и чувства зависимости. У всех нас есть потребность зависимости и чувство зависимости — даже когда мы стараемся их не показывать. Каждому хочется, чтобы с ним нянчились, чтобы его пичкали, чтобы о нем заботился кто-то более сильный да еще и по-настоящему благожелательный. Как бы ни были сами вы сильны, заботливы и ответственны, — загляните в себя спокойно и внимательно: вы обнаружите, что и вам хочется хотя бы изредка быть объектом чьих-то забот. Каждый человек, каким бы взрослым и зрелым он ни был, всегда ищет и желал бы иметь в своей жизни некую образцовую личность с материнскими и/или отцовскими функциями. Но эти желания и чувства у большинства людей не являются доминирующими и не определяют развитие их индивидуальной жизни. Если же они управляют вашей жизнью и диктуют само качество вашего существования, то, значит, у вас — не просто чувство зависимости или потребность зависимости; у вас — зависимость. Выражаясь строго, человек, чья потребность зависимости настолько сильна, что фактически управляет его жизнью, психически нездоров, и мы в таких случаях ставим диагноз «пассивная зависимость личности». Вероятно, это самое распространенное психическое нарушение.
Люди, страдающие такими нарушениями, т. е. пассивно зависимые люди, столь интенсивно стараются быть любимыми, что у них не остается сил, чтобы любить. Они подобны голодающим, которые постоянно и всюду клянчат еду и никогда не имеют ее вдосталь, чтобы поделиться с другими. Словно таится в них некая пустота, бездонная яма, которую невозможно наполнить. У них никогда не бывает ощущения завершенности, наполненности; наоборот, постоянно бьется мысль: «Какой-то части меня мне не хватает». Они плохо переносят одиночество. Из-за такой неполноты они по-настоящему не ощущают себя как личность; фактически, они определяют, идентифицируют себя только через отношения с другими людьми.
Тридцатилетний штамповальщик пришел ко мне в крайне подавленном состоянии через три дня после того, как от него ушла жена, забрав с собой обоих детей. До этого она уже трижды собиралась оставить его ввиду полного отсутствия с его стороны какого бы то ни было внимания к ней и к детям. Каждый раз он умолял ее остаться, обещая перемениться, но перемена каждый раз длилась не больше одного дня; на этот раз жена привела угрозу в исполнение. Он не спал две ночи, дрожал от тревоги, слезы струились по его лицу, и он серьезно думал о самоубийстве.
— Я не могу жить без своей семьи, — говорил он, рыдая. — Я так люблю их всех.
— Странно, — сказал я ему. — Вы подтвердили, что жалобы вашей жены справедливы, что вы никогда ничего для нее не делаете, что приходите домой, когда вам захочется, что ни сексуально, ни эмоционально женой не интересуетесь, что с детьми целыми месяцами даже не разговариваете, не говоря уже о совместных вылазках или играх. У вас нет никаких отношений ни с кем из вашей семьи — почему же вы так подавлены потерей того, чего никогда не существовало?
— Неужели вы не понимаете? — отвечал он. — Я теперь ничто. Ничто. У меня нет жены. У меня нет детей. Я не знаю, кто я такой. Я мог не заботиться о них, но я должен любить их. Без них я ничто.
Учитывая его подавленное состояние — он потерял чувство собственной личности, которое ему давала семья, — я назначил ему следующий прием через два дня. Я не ожидал особого улучшения. Но он влетел в кабинет, широко улыбаясь, и радостно объявил:
— У меня полный порядок!
— Вы снова вместе с семьей? — спросил я.
— О, нет, — отвечал счастливец, — я о них даже не слышал с тех пор, как побывал у вас. Дело в том, что вчера вечером я познакомился в баре с девушкой, и она сказала, что я ей очень нравлюсь. Она тоже разошлась с мужем. Сегодня у нас с ней свидание. Я теперь снова чувствую себя человеком. И, видимо, мне больше нет нужды ходить к вам.
Такая способность к быстрой перемене состояния характерна для пассивно зависимых личностей. Для них не имеет значения, от кого зависеть, — лишь бы зависеть. Соответственно, и их отношения, при всей драматической видимости, отличаются удивительной пустотой. Сильное чувство внутренней пустоты и потребность ее заполнить приводят к тому, что такие люди не способны выдерживать паузу.
Красивая, шикарная и, в определенном смысле, очень здоровая молодая женщина за период от семнадцати до двадцати одного года сменила почти неисчислимое количество сексуальных партнеров. Один неудачник следовал за другим, и неизменно эти мужчины уступали ей и по интеллекту, и по другим способностям. Вся беда состояла в том, что ей не хватало терпения подыскать себе подходящего человека или хотя бы выбрать лучшего из осаждавших ее претендентов. Не проходило и двадцати четырех часов после очередной размолвки, как она подбирала где-нибудь в баре первого встречного, а на следующий сеанс психотерапии приходила с обычной своей хвалебной песенкой:
— Я знаю, что он безработный и слишком много пьет, но главное не это, а то, что он очень талантлив, а еще — он так внимателен ко мне... Я уверена, что эта связь будет прочной.
Но связь ни разу не была и не могла быть прочной, и не только потому, что выбор был неудачным, но и потому, что вскоре она начинала, как обычно, «виснуть» на партнере, требуя все новых и новых доказательств его страсти, не отходя от него ни на шаг, отказываясь оставаться в одиночестве. «Это потому, что я люблю тебя так сильно, что не выношу разлуки с тобой», — говорила она ему; но рано или поздно он чувствовал западню и удушье, ему некуда было спрятаться от ее «любви». И тогда происходил взрыв, их связь заканчивалась, а на следующий день начинался новый цикл.
Прервать эту цикличность женщина смогла только после трехлетней психотерапии; за это время она оценила собственный интеллект и другие положительные качества, осознала свою пустоту и голод и научилась отличать их от настоящей любви, поняла, каким образом этот голод толкал ее к поиску и поддержанию связей, для нее же разрушительных; она смирилась с необходимостью строжайшей дисциплины в отношении своего голода, если она хочет реализовать собственные возможности.
В формулировке диагноза слово «пассивный» употребляется в сочетании со словом «зависимый», поскольку эти пациенты воспринимают и мыслят себя исключительно в контексте того, что для них делают другие, при этом совершенно забывая, что же делают они сами. Однажды, работая с группой из пяти одиноких пассивно зависимых пациентов, я попросил их рассказать, какими они хотели бы видеть себя через пять лет. Каждый по-своему, они выразили одну и ту же мечту: «Мне хочется быть в браке с кем-нибудь, кто действительно заботился бы обо мне». Никто из них и словом не обмолвился о перспективной работе, о создании произведения искусства, об общественной деятельности, о положении, которое позволило бы любить или хотя бы родить детей. Понятие труда, усилия не входило в сферу их ежедневных мечтаний — им представлялось исключительно пассивное, ничем не обремененное состояние, когда о них заботятся.
Я говорил им то же самое, что говорил многим другим: «Если ваша цель — быть любимыми, то вам не удастся достичь ее. Единственная возможность быть действительно любимым состоит в том, чтоб стать действительно достойным любви; невозможно стать достойным любви, если цель вашей жизни — просто пассивно быть любимым». Это не означает, что пассивно зависимые люди никогда ничего не делают для других; они делают, но их мотивом является укрепление уз, которые обеспечивают им заботу со стороны других. И если возможность заботы со стороны этих других не просматривается, то «делать что-то» для них становится непосильной ношей. Все члены группы считали невыносимо трупной задачей купить дом, отделиться от родителей, начать чем-то заниматься, бросить явно неприемлемую старую работу или даже найти себе новое развлечение.
Обычно между супругами происходит дифференциация ролей, нормальное эффективное разделение труда. Женщина, как правило, берет на себя кухню, уборку дома, покупки, уход за детьми. Мужчине больше пристало ходить на службу, распоряжаться деньгами, стричь газоны, производить ремонт. Здоровая пара инстинктивно время от времени меняется ролями: мужчина может иногда приготовить пищу, провести один день в неделю с детьми, на удивление жене убрать дом. Жена может взять временную работу, подстричь газоны в день рождения мужа или проверить счета и расходы за год. Такие «переключения» можно рассматривать как игру, которая вносит разнообразие и пикантность в семейную жизнь, заметно снижает степень взаимной зависимости — даже когда эта игра неосознанна. В некотором смысле, каждый из супругов как бы тренируется, готовит себя к возможной потере другого.
Но для пассивно зависимого человека самая мысль о потере другого столь страшна, что он не может приготовиться к ней, он не переносит действий, которые уменьшают зависимость и увеличивают свободу этого другого. Это оказывается и одним из самых ярких признаков пассивно зависимых людей, состоящих в браке: разделение ролей у них жестко закреплено, и взаимную зависимость они стараются укрепить, а не ослабить, превращая таким образом семейную жизнь в явно выраженную западню. Во имя того, что они называют любовью, но что на самом деле является зависимостью, они уменьшают собственную свободу и собственное достоинство.
Нередко эта черта пассивно зависимых людей проявляется в том, что, вступив в брак, они забывают или забрасывают то, чему научились и что практиковали до брака. Типичным в этом отношении является синдром жены, которая «не может» водить автомобиль. В половине случаев она, возможно, и раньше никогда не водила; но другую половину составляют женщины, у которых в результате какого-нибудь незначительного дорожного приключения развилась «фобия», после чего они перестали садиться за руль. Последствия этой «фобии», особенно в сельской местности и в пригородах (т. е. там, где живет большинство населения), сводятся к тому, что жена становится целиком зависимой от мужа и приковывает его к себе собственной беспомощностью. Теперь все закупки для семьи он должен делать сам — или в качестве водителя возить жену по магазинам. Поскольку такое поведение поощряет потребность зависимости у обоих супругов, то оно почти никогда не воспринимается как болезнь или даже как проблема.
Когда я заметил одному банкиру, во всех других отношениях чрезвычайно умному человеку, что его жена, внезапно отказавшаяся водить машину из-за «фобии», вероятно, нуждается в психиатрическом контроле, он ответил: «О, нет, ей уже сорок шесть лет, и доктор сказал, что это у нее связано с менопаузой и что тут ничего не поделаешь». Теперь она спокойна, что муж не заведет себе интрижку и не оставит ее, поскольку все свободное время занят развозкой детей и поездками по магазинам. Он, в свою очередь, уверен, что жена не заведет интрижку и не уйдет от него, потому что в его отсутствие она лишена средств передвижения и, следовательно, не может ездить на свидания.
Благодаря такой линии поведения пассивно зависимые супружеские пары, быть может, и достигают долголетия и стабильности, но о них нельзя сказать ни что они здоровы, ни что они любят друг друга, потому что их безопасность приобретена ценою свободы и их связь служит задержке или прекращению индивидуального развития каждого из них. Снова и снова мы повторяем нашим парам: хороший брак возможен только между двумя сильными и независимыми людьми.
Пассивная зависимость ведет свое происхождение от недостатка любви. Внутреннее чувство пустоты, от которого страдают пассивно зависимые люди, является прямым результатом того, что их родители не сумели удовлетворить детскую потребность в любви, внимании и заботе, В первой главе мы уже говорили о том, что дети, получавшие более или менее стабильную заботу и любовь, входят в жизнь с глубоко укоренившейся уверенностью, что они любимы и значительны и что поэтому их будут любить и беречь и впредь, пока они сами будут верны себе. Если же ребенок вырастает в атмосфере, где отсутствуют — или проявляются слишком редко и непоследовательно — любовь и забота, то и взрослым он будет постоянно испытывать внутреннюю неуверенность, ощущение «мне чего-то не хватает, мир непредсказуем и недобр, и сам я, видимо, не представляю особой ценности и любви не стою». Не удивительно поэтому, что такой человек постоянно сражается, где только может, за каждую кроху внимания, любви или заботы, и если находит, то вцепляется в них с отчаянием, его поведение становится не-любовным, манипулятивным, лицемерным, он сам разрушает отношения, которые так хотел бы сохранить. В предыдущей главе говорилось также о том, что любовь и дисциплина неразделимы и поэтому нелюбящие, незаботливые родители всегда страдают и от недостатка дисциплины; они не могут внушить ребенку чувство, что он любим, и точно так же не могут передать ему способность к самодисциплине.
Таким образом, чрезмерная зависимость пассивно зависимых индивидов является не чем иным, как главным проявлением психического отклонения личности. Пассивно зависимому человеку недостает самодисциплины. Он не любит — не умеет — откладывать удовольствие, удовлетворение собственной жажды внимания. Отчаянно стараясь создать или сохранить привязанность, он бросает на ветер честность. Он цепляется за отжившие отношения, которые давно пора порвать. Хуже всего, что такому человеку недостает чувства ответственности за самого себя. Он пассивно взирает на других, нередко даже на собственных детей, как на источник личного счастья и самореализации, и когда он не счастлив или не реализован, то обычно считает, что виноваты в этом другие. Естественно, он всегда недоволен, постоянно чувствует, что все его подводят, покидают в беде, разочаровывают и обескураживают — и так оно и есть, «все» и в самом деле не могут удовлетворить все его нужды и «сделать» его счастливым.
Один мой коллега часто говорит: «Знаете, позволить себе быть зависимым от другого человека — это худшее, что можно с собой поделать. Лучше уж быть зависимым от героина. Если героин есть, то никогда не подводит. Если он есть, то всегда сделает вас счастливым. Но если вы ожидаете, что вас сделает счастливым другой человек, то вам предстоят бесконечные разочарования». По сути, вовсе не случайно наиболее частым отклонением у пассивно зависимых людей (помимо их взаимоотношений с другими) оказывается зависимость от алкоголя или других наркотиков. Это люди «привыкающие». Они привыкают к ближним, высасывают и пожирают их, а если ближние отсутствуют или не даются, то в качестве заменителя обычно выбирается бутылка, игла или порошок.
В общем, можно сказать, что зависимость бывает очень похожей на любовь, поскольку предстает как сила, крепко привязывающая людей друг к другу. Но на самом деле это не любовь; это форма антилюбви. Она порождена неспособностью родителей любить ребенка, и она выражается в виде такой же неспособности в нем самом. Она нацелена на то, чтобы брать, а не давать. Она способствует инфантилизму, а не развитию. Она служит заманиванию в ловушку и связыванию, а не освобождению. В конечном итоге она разрушает, а не укрепляет взаимоотношения, она разрушает, а не укрепляет людей.
КАТЕКСИС БЕЗ ЛЮБВИ
Один из аспектов зависимости заключается в том, что она не связана с духовным развитием. Зависимый человек заинтересован в собственном «пропитании», но не более того; он желает чувствовать, он желает быть счастливым; он не желает развиваться, тем более не выносит он одиночества и страданий, сопутствующих развитию. Не менее безразличны зависимые люди и к другим, даже к объектам своей любви; достаточно, чтобы объект существовал, присутствовал, удовлетворял их потребности. Зависимость — это лишь одна из форм поведения, когда о духовном развитии нет и речи, а мы неправильно называем такое поведение «любовью».
Теперь мы рассмотрим и другие подобные формы; мы еще раз убедимся, что любовь как питание, катексис, невозможна без духовного развития.
Мы часто говорим о любви по отношению к неодушевленным объектам или к действиям с ними: «Он любит деньги», или «Он любит власть», или «Он любит копаться в саду», или «Он любит играть в гольф». Конечно, человек может расширить свои обычные личностные пределы далеко за привычные нормы — например, работать по шестьдесят, семьдесят, восемьдесят часов в неделю ради накопления денег или власти. Но, независимо от размеров состояния и власти этого человека, вся его работа и все накопления могут не иметь ничего общего с саморасширением. И не так уж редко о каком-нибудь крупном воротиле, создавшем состояние собственными усилиями, можно сказать: «А ведь он жалкая, ничтожная личность!» И когда мы говорим о том, как сильно этот человек любит деньги и власть, мы обычно вовсе не имеем в виду его как любящего человека. Почему это так? Потому что богатство или власть для таких людей становятся конечной целью, а не средством достижения духовной цели. Единственной настоящей целью любви является духовный рост, развитие человека.
Хобби — это деятельность, обеспечивающая питание себя. Если мы любим себя, то есть питаем себя с целью духовного роста, то должны обзавестись многими вещами, к духовному росту прямого отношения не имеющими. Чтобы питать дух, необходимо питать и тело. Мы нуждаемся в пище и крове. Какова бы ни была наша воля к духовному развитию, нам необходимы также отдых и расслабление, прогулки и развлечения. Даже святым нужно спать, даже пророки играют. Таким образом, хобби может быть средством, с помощью которого мы любим себя. Но если хобби превращается в самоцель, тогда оно становится не средством, а подменой развития человека. Иногда именно этим объясняется популярность некоторых хобби. На площадках для гольфа, например, вы можете увидеть пожилых мужчин и женщин, у которых в жизни только одна цель и осталась — сделать еще несколько удачных ударов. Сосредоточенные усилия, направленные на совершенствование мастерства, дают этим людям ощущение прогресса и тем самым помогают игнорировать реальность, которая заключается в том, что их развитие фактически остановилось, поскольку они перестали совершенствовать себя как человеческие существа. Если бы они любили себя больше, они ни за что не позволили бы себе столь страстно предаваться столь пустому занятию с жалким будущим.
С другой стороны, власть и деньги могут послужить средствами к достижению любимой цели. Человек может, например, выстрадать политическую карьеру ради более высокой задачи — использовать политическую власть для улучшения рода человеческого. Или супруги могут стремиться заработать много денег, но не ради богатства, а ради того, чтобы определить своих детей в колледж или дать себе самим время и свободу для учебы и духовного роста. Не власть и не деньги любят эти люди; они любят людей.
В этой главе я уже повторял, и здесь еще раз хочу подчеркнуть, что слишком часто мы употребляем слово «любовь» в том обобщенном и неясном смысле, который включает в себя и наше сугубо личное понимание любви. Я не рассчитываю, что язык в этом отношении когда-либо изменится. И все-таки, до тех пор, пока мы будем использовать слово «любовь» для описания нашего отношения ко всему, что для нас важно, с чем мы сживаемся и срастаемся, независимо от качества этого отношения, — мы не научимся отличать мудрость от глупости, добро от зла, благородство от низости.
Если использовать наше более узкое определение, то из него следует, например, что мы можем любить только человеческие существа. Ибо, согласно нашим обычным представлениям, только человеческие существа обладают душой, способной существенно развиваться.* Рассмотрим домашних животных. Мы «любим» свою собаку. Мы кормим и купаем ее, балуем и тискаем, дрессируем и просто играем с ней. Если она заболеет, мы бросаем все и мчимся к ветеринару. Если она погибнет или пропадет, это настоящее горе для семьи. Для одиноких бездетных людей такое животное может стать единственным смыслом их существования. Если это не любовь, то что же это?
Присмотримся, однако, к различиям между нашим отношением к домашнему животному и к другому человеческому существу. Прежде всего, сфера возможного общения с животными чрезвычайно ограниченна по сравнению со сферой возможного человеческого общения. Мы не знаем, что думают наши питомцы, и это позволяет нам переносить на них собственные мысли и чувства и даже переживать некоторую эмоциональную близость с ними, что далеко не всегда соответствует реальности. Во-вторых, наши меньшие друзья удовлетворяют нас лишь постольку, поскольку их желания соответствуют нашим. Именно по этому признаку мы обычно и выбираем их, а если их желания начинают существенно расходиться с нашими, то мы находим средство избавиться от строптивых друзей. Мы не церемонимся с ними долго, если они протестуют против наших действий или дают нам сдачи. Единственное образование, которое мы даем нашим животным с целью развития их разума или души, — это курс послушания. В то же время, мы можем желать, чтобы другие человеческие существа развивали собственную волю; по существу, именно это желание является критерием подлинной любви. Наконец, в наших отношениях с домашними животными мы стремимся закрепить их зависимость. Мы не хотим, чтобы они развивались и убегали из дому. Мы хотим, чтобы они жили возле нас, оставались в жилище или послушно лежали во дворе, у порога. Их привязанность к нам мы предпочитаем их независимости от нас.
Вопрос о «любви» к домашним животным имеет огромное значение, потому что многие, слишком многие люди способны «любить» только их и не способны по-настоящему любить другие человеческие существа. Многие американские солдаты вступали в идиллические браки с немками, итальянками, японками, но, фактически, они не могли общаться со своими «фронтовыми женами»« и по мере того, как жены осваивали английский язык, браки распадались. Мужья уже не могли проецировать на жен свои мысли, чувства, желания и цели и испытывать к ним такое же чувство близости, как к домашним зверькам. Вместо этого выяснилось, что у этих женщин есть свои, и притом весьма отличные идеи, мнения, цели. У некоторых пар это привело к усилению их любви; однако у большинства любовь исчезла. Свободная женщина совершенно резонно остерегается мужчины, который восторженно называет ее «моя кошечка». Он ведь и в самом деле может быть человеком, чья страсть зависит от того, насколько женщина соответствует роли «домашней кошечки»« и, скорее всего, он не способен уважать ее силу, независимость и индивидуальность.
Самый, вероятно, печальный пример такого рода привязанности — многочисленный разряд женщин, которые «любят» своих детей только в колыбели. Таких женщин можно увидеть повсюду. Это идеальные матери, пока их чадам не больше двух лет: они бесконечно нежны с ними, веселы, с удовольствием кормят грудью, ласкают, тискают, балуют и пичкают, являя миру блаженство и счастье материнства. Картина меняется, иногда буквально за сутки, как только ребенок начинает утверждать собственную волю — не слушается, вопит, отказывается играть, ни с того ни с сего не позволяет себя тискать, привязывается к другому человеку и вообще начинает осваивать этот мир собственными силами. Материнская любовь куда-то исчезает. Наступает «декатексис» — мать теряет интерес к ребенку, воспринимает его как досадную обузу. Нередко при этом у нее возникает почти непреодолимое желание снова забеременеть, завести еще одного ребенка, еще одно ручное животное. Обычно она осуществляет это намерение, и цикл повторяется. В противном случае она активно ищет возможность поработать приходящей няней у кого-нибудь из соседей, где есть годовалый младенец, почти начисто игнорируя жажду внимания у собственных детей. Для этих детей период «ужасных двухлеток» оказывается не только концом младенчества, но и концом материнской любви. Боль и лишения таких детей очевидны всем окружающим, кроме самой матери, которая занята новым младенцем. Результаты этого детского опыта проявляются в дальнейшем в их характере — депрессивном или пассивно зависимом типе личности.
Из этого вытекает, что «любовь» к младенцу, домашнему животному и даже к зависимо-послушному супругу является инстинктивным комплексом поведения, которому хорошо подходит название «материнский инстинкт» или, в более общем аспекте, «родительский инстинкт». Он похож на инстинктивное поведение при влюбленности: это не настоящая форма любви, в том смысле, что почти не требует усилий и не является всецело актом воли или выбора. Он способствует выживанию вида, но не его совершенствованию и духовному росту; но он близок к настоящей любви, поскольку побуждает к контакту с другими людьми и способствует возникновению связей, с которых может начаться истинная любовь. Однако для того, чтобы создать здоровую, творческую семью, вырастить здоровых, духовно развивающихся детей и внести вклад в эволюцию человечества, необходимо нечто более существенное.
Суть в том, что воспитание может быть — и на самом деле должно быть — значительно более обширной деятельностью, чем просто питание; питание духовного роста неизмеримо сложнее, чем реализация любовного инстинкта. Вспомним ту мать, которая не допускала, чтобы ее сын ездил в школу автобусом, и отвозила и привозила его обратно на машине. В некотором смысле это тоже было воспитание, но такое, в каком он не нуждался и которое скорее задерживало, чем ускоряло его духовное развитие. Подобным примерам несть числа: посмотрите на матерей, которые запихивают еду в своих уже перекормленных детей; посмотрите на отцов, которые закупают сыновьям целые магазины игрушек, а дочерям целые шкафы платьев; посмотрите на всех родителей, которые даже не пытаются установить ограничения аппетитам детей.
Любовь — это не просто отдача: это отдача рассудительная; более того, это и рассудительное требование. Это разумная похвала и разумный выговор. Это разумная аргументация, борьба, конфронтация, стремление, натиск, торможение — и все это одновременно с заботой и поддержкой. Это лидерство и руководство. Слово «рассудительный» означает «основанный на суждении», а для суждения требуется больше, чем инстинкт: требуется продуманная и часто болезненная выработка решений.
ЛЮБОВЬ — НЕ ЧУВСТВО
Я уже сказал, что любовь — это действие, деятельность. Здесь мы подходим еще к одному серьезному недоразумению относительно любви, которое следует внимательно рассмотреть. Любовь — не чувство. Очень многие люди, испытывающие чувство любви и даже действующие под диктовку этого чувства, совершают фактически акты не-любви и разрушения. С другой стороны, подлинно любящий человек часто предпринимает любовные и конструктивные действия по отношению к лицу, которое ему явно не симпатично, к которому он в этот момент чувствует не любовь, а скорее отвращение.
Чувство любви — это эмоция, сопровождающая переживание катексиса. Катексис, напомним, — это событие или процесс, в результате которого некий объект становится важным для нас. В этот объект («объект любви» или «предмет любви») мы начинаем вкладывать свою энергию, как если бы он стал частью нас самих; эту связь между нами и объектом мы также называем катексисом. Можно говорить о многих катексисах, если у нас одновременно действует много таких связей. Процесс прекращения подачи энергии в объект любви, в результате чего он теряет для нас свое значение, называется декатексисом.
Заблуждение относительно любви как чувства возникает из-за того, что мы путаем катексис с любовью. Это заблуждение нетрудно понять, поскольку речь идет о подобных процессах; но все же между ними есть четкие различия. Прежде всего, как уже отмечалось, мы можем переживать катексис по отношению к любому объекту — живому и неживому, одушевленному и неодушевленному. Так, кто-то может испытывать катексис к фондовой бирже или к ювелирному изделию, может чувствовать к ним любовь. Во-вторых, если мы испытываем катексис к другому человеческому существу, то это вовсе не значит, что нас сколько-нибудь интересует его духовное развитие. Зависимая личность практически всегда боится духовного развития собственного супруга, к которому она питает катексис. Мать, упорно возившая сына в школу и обратно, несомненно испытывает катексис к мальчику: он был важен для нее — он, но не его духовный рост. В-третьих, интенсивность наших катексисов обычно не имеет ничего общего ни с мудростью, ни с преданностью. Двое людей могут познакомиться в баре, и взаимный катексис окажется столь сильным, что никакие ранее назначенные встречи, данные обещания, даже мир и покой в семье не сравнятся по важности — на некоторое время — с переживанием сексуального наслаждения. Наконец, наши катексисы бывают зыбкими и мимолетными. Упомянутая пара, испытав сексуальное наслаждение, тут же может обнаружить, что партнер непривлекателен и нежелателен. Декатексис может быть столь же быстрым, как и катексис.
Подлинная любовь, с другой стороны, означает обязательство и действенную мудрость. Если мы заинтересованы в чьем-то духовном развитии, то понимаем, что отсутствие обязательства будет, скорее всего, болезненно восприниматься этим человеком и что обязательство по отношению к нему необходимо прежде всего нам самим, чтобы проявить нашу заинтересованность более эффективно. По этой же причине обязательство является краеугольным камнем психотерапии. Почти невозможно достичь заметного духовного роста у пациента, если психотерапевт не сумеет заключить с ним «лечебный союз». Другими словами, прежде чем пациент отважится на серьезные перемены, он должен почувствовать уверенность и силу, а значит, не сомневаться, что врач — его постоянный и надежный союзник.
Для того чтобы союз возник, врач должен демонстрировать пациенту, обычно на протяжении значительного периода, последовательную и ровную заботу, а это возможно только тогда, когда врач способен быть обязательным и преданным. Это не означает, что врач всегда испытывает удовольствие от выслушивания пациента. Обязательство состоит в том, что врач — нравится ему это или нет — выслушивает пациента всегда. Точно так же, как в семейной жизни: в здоровой семье, как и в терапевтической работе, партнеры должны регулярно, повседневно и преднамеренно уделять друг другу внимание, независимо от того, что они при этом чувствуют. Как говорилось выше, влюбленность у супружеских пар рано или поздно проходит; и именно в этот момент, когда инстинкт совокупления завершает свою миссию, появляется возможность настоящей любви. Именно тогда, когда супруги не желают больше находиться друг с другом беспрерывно, когда время от времени им хочется побыть врозь, — начинается проверка их любви и выясняется, существует эта любовь или нет.
Это не означает, что партнеры в устойчивых, конструктивных взаимоотношениях — например, в интенсивной психотерапии или в браке — не могут испытывать катексис друг к другу и к своим отношениям; они его и испытывают. Но речь идет о том, что подлинная любовь превосходит катексис. Если любовь есть, то при этом катексис и любовное чувство могут тоже существовать, но их может и не быть. Конечно, легче — даже радостно — любить с катексисом и с чувством любви. Но можно любить и без катексиса и любовного чувства: как раз осуществлением такой возможности и отличается истинная любовь от простого катексиса.
Ключевым словом для различия является слово «воля». Я определил любовь как волю к расширению собственного Я для того, чтобы питать духовный рост другого человека или собственный. Истинная любовь — преимущественно волевая, а не эмоциональная работа. Человек, который по-настоящему любит, поступает так в силу решения любить. Этот человек взял на себя обязательство быть любящим, независимо от того, присутствует ли любовное чувство. Если оно есть, тем лучше; но если его нет, то решимость любить, воля любить все равно остается и действует. И наоборот, для любящего не только возможно, но и обязательно избегать действий под влиянием любых чувств. Я могу познакомиться с чрезвычайно привлекательной женщиной и испытывать к ней любовное чувство, но, поскольку любовная интрига может разрушить мою семью, я скажу себе вслух или в тишине души: «Похоже, я готов любить вас, но я себе этого не позволю». Подобным же образом я отказываюсь брать нового пациента, более привлекательного и как будто перспективного в смысле лечения, потому что мое время уже посвящено другим пациентам, среди которых есть и менее привлекательные, и более трудные. Мои чувства любви могут быть неисчерпаемыми, но моя способность быть любящим — ограничена. Поэтому я должен выбрать человека, на котором я сосредоточу свою способность любить, на которого я направлю мою волю любить. Истинная любовь — это не чувство, переполняющее нас; это обязывающее, обдуманное решение.
Эта всеобщая склонность путать любовь с чувством любви позволяет людям всяческими способами обманывать себя. Пьяница-муж, чья семья в настоящую минуту нуждается в его внимании и помощи, сидит в баре и со слезами на глазах говорит бармену: «Я ведь очень люблю свою семью!» Люди, грубейшим образом пренебрегающие собственными детьми, чаще всего считают себя самыми любящими из родителей. Вполне очевидно, что в этой тенденции смешивать любовь с чувством любви кроется определенная эгоистическая подоплека: это ведь так легко и красиво — видеть подтверждение любви в собственных чувствах. А искать это подтверждение в собственных действиях — трудно и неприятно. Но поскольку истинная любовь является актом воли, который часто превосходит эфемерные чувства любви, или катексис, то правильнее всего будет сказать: «Любовь есть постольку, поскольку она действует». Любовь и нелюбовь, как добро и зло, — категории объективные, а не чисто субъективные.
